Мне очень понравился этот рассказ, надеюсь и вам понравится. В нем есть немало неприятных моментов, но не я автор, поэтому не могу ничего оттуда вычеркивать. Но если все же кто-то дочитает этот рассказ до конца, то он поймет, почему мне так понравилась эта история.
Сокровенное желание (Inoue Takeshi, 1977)
Прижавшись лбом к оконному стеклу, я пристально всматривался в даль, с нетерпением ожидая приезда группы иллюзионистов.
Из окна была видна вся деревня, лежавшая в узкой лощине. Через нее тянулась изрытая глубокими выбоинами дорога. Прямая, будто прочерченная по линейке, она пролегала точно посередине деревни и исчезала где-то далеко-далеко в изгибах горной гряды.
По обе стороны дороги были разбросаны поля, покрытые белой щетиной жнивья, чернели участки, засеянные озимыми. Зелень проглядывала только на огородах с поздними овощами.
Крытые соломой крестьянские дома жались к стволам дзелькв, похожих на гигантские метлы, торчащие вверх помелом. На склонах гор, высившихся над макушками голых деревьев, лежали пятнышки теней от невесомых облачков. Слева, оживляя зимний пейзаж, краснели ворота синтоистского храма.
Укутав больную ногу вылинявшим шерстяным армейским одеялом, оставшимся после отца, и накинув на спину еще одно, ватное, я с самого утра сидел у окна. Из города в деревню вела только одна дорога, по ней и должны были приехать артисты. Пропустить я их никак не мог.
О приезде иллюзионистов я узнал дней пять назад от мамы. Она ходила на окраину деревни – отнести вещи, которые брала в починку, и, вернувшись домой, рассказала, что повсюду на телеграфных столбах расклеены афиши о предстоящих гастролях «Большой труппы иллюзионистов». Время для гастролей было удобное – крестьяне собрали урожай и закончили готовиться к зиме,- вот артисты и разъезжали теперь по окрестным деревням.
Я никогда не бывал в цирке, и мне страшно захотелось посмотреть представление, но я тут же понял, что это не для меня. Ведь я не могу ходить. И маме пришлось бы тащить меня на спине, как она делает это каждую неделю, когда надо идти к врачу в городскую больницу. И мне всякий раз становится мучительно стыдно, если кто-нибудь видит нас. Ведь по годам я уже должен быть в третьем классе. А в деревнях за спиной носят только малышей. Посмотреть представление мне очень хотелось, но я понимал, что это невозможно.
Глядя в окно, я пытался представить себе картину появления «Большой труппы иллюзионистов». Приехать они должны, конечно, в фургонах, запряженными лошадьми, в сопровождении оркестра, под звуки веселой музыки. Иллюзионисты проделывают свои фокусы быстро, ловко - разве станут они тащится на быках? Что же они покажут у нас? Взмах волшебной палочки - и красивая девушка превращается в тигрицу, свирепо оскалив клыки. Об этом мне доводилось читать в книгах. А может быть, они перенесут зрителей в сказочную страну Лакомств, где сколько угодно сластей? Чем меньше оставалось до приезда цирка, тем сильнее разыгрывалось мое воображение, наделяя иллюзионистов все более чудодейственной силой. Я уже видел себя здоровым. Вот я бегаю с друзьями по всей деревне, брожу по горам, плаваю в реке, отвечаю в классе урок по чтению. Оживает умерший отец… Да-а, если бы такое сбывалось…
И хотя я уже смирился с тем, что не попаду на представление, от одной только мысли, что фургоны вот-вот покажутся из-за поворота, у меня тревожно замирало сердце. Но дорога по-прежнему была пустой.
- Уже пол дня прошло, что же они так опаздывают?!- недовольно пробурчал я, повернувшись к маме, сидевшей за швейной машинкой. Последнее время она совсем исхудала, в лице ни кровинки. Не поднимая глаз от шитья – мама латала одежду для местных крестьян,- она успокоила меня:
- Теперь уже скоро,- и снова нажала на педаль. В сумраке запущенной комнаты стук машинки звучал как-то особенно резко и громко.
Мы были эвакуированными, отец у нас умер, и мы с мамой, младшей сестрой и четырехлетним братишкой ютились в ветхой лачуге, крытой оцинкованным железом. Зимой в доме бывало темно и мрачно. Из щелей дуло, и мама заклеивала их бумагой. В тот день, брат с сестрой куда-то запропастились – должно быть, заигрались у соседей.
- Сынок, не сменить ли грелочку?- остановив машинку, предложила мама.
Я пощупал грелку пальцами ног и кивнул. Поглощенный наблюдениями, я и думать забыл о грелке, но теперь, когда обнаружил, что она остыла, сразу ощутил боль в ноге.
Нога, конечно, болела не оттого, что я вспомнил про грелку, просто она всегда болит от холода. С приближением зимы боли усиливаются, а с той поры, когда на поля, покрытые белоснежным инеем, опускаются несметные тучи серых скворцов, тупая боль в правой ноге начинает мучить меня постоянно. Из-за неправильного кровообращения нога у меня всегда ледяная, сколько не прикладывай к ней грелки. Холодными ночами она ноет так нестерпимо, что я зову маму. Она приносит мне новую грелку, меняет на бедре повязку, пропитавшуюся гноем, и потом подолгу легонько гладит больную ногу. Когда она начинает клевать носом и рука ее постепенно замирает, я громко окликаю ее, и она снова принимается растирать ногу.
- Мамочка, они в самом деле приедут?- нетерпеливо спросил я, дождавшись новой грелки.
- Приедут, приедут. Не надо так сердиться и волноваться.
Мама мельком взглянула в окно, положила около меня фаянсовую грелку, похлопала по ней ладонью и опять села за машинку. Я вовсе и не сердился, а просто потерял терпение от долгого ожидания. Пристроив больную ногу на грелку, я снова уставился в окно.
Я привык целыми днями наблюдать из окна за всеми, что происходит на улице. Правда, в деревне, особенно зимой, мало интересного, так что очень скоро становится скучно. Мне нравится, когда на улице есть какое-то движение. Пусть это ребятишки, бегущие по темным полоскам межей, или крестьянин на упряжке быков, по самые щеки обмотавший голову полотенцем… Я буду смотреть им вслед, пока они не скроются из виду. Меня забавляют скворцы и звонкоголосые дикие утки, залетающие в наш сад полакомится зернышками китайского бамбука. Я могу даже заглядываться на оводов, роящихся на солнышке. Меня радует, когда на улице появляется какой-то старик – низко сгорбившись, опираясь на палку, он долго бредет по обочине. Я смотрю на него и думаю: ну что ж, пусть медленно, лишь бы ходить самому…
- Мама, мамочка! Приехали!- громко закричал я, прилипнув к окну. Вдали показалась крытая конная повозка. Наконец-то! Я сразу догадался, что это цирковой фургон. Бычьих упряжек в деревне много, конные же – наперечет. Ну а конных повозок с крытым верхом и вовсе нет.
Когда повозка подъехала поближе, я так и ахнул: что за колымага?! Светло-коричневый верх фургона заляпан черными пятнами, сзади брезент оторвался и мотается на ветру. Измазанные боковые полотнища повисли. На них что-то написано, но можно разобрать только два иероглифа: «Большая» и «труппа». Из-за того, что колеса повозки попадали в колдобины, фургон двигался как-то неуклюже, кренясь то на одну, то на другую сторону. Бритоголовый возница тотчас же натягивал или отпускал поводья. Он сидел без шапки, даже полотенцем голову не повязал – наверное, продрог на ветру. Дорога от города шла все время в гору, и лошадь, должно быть, выбилась из сил, преодолевая крутые подъемы. Возница то и дело подстегивал ее кнутом. Тучки песка клубились из-под копыт и быстро исчезали, подхваченные ветром.
Я ожидал, что из города прискачет несколько конных упряжек, а тут на тебе – всего одна повозка, да еще такая развалюха.
Да-а… «Большая труппа иллюзионистов» на одном единственном фургоне?! И музыки не слышно! Все было так не похоже на мои ожидания, что у меня даже интерес пропал.
Когда фургон проехал полдеревни, его заметили ребятишки и, восторженно размахивая руками, помчались по межам вдогонку. Несколько сорванцов уже выскочили на дорогу и бежали за повозкой. Мужчина, сидящий на козлах, приподнялся и с забавными ужимками приветствовал их. Мальчишки радостно замахали в ответ. И мне вдруг тоже захотелось бросится вслед за фургоном.
«Повозка, конечно, видала виды, да и всего одна, но раз в афишах сообщалось о «Большой труппе иллюзионистов», значит, программа у них что надо»,- рассуждал я.
Покачиваясь из стороны в сторону, окруженный детворой фургон скрылся у подножия горы. Ему предстояло переправится по деревянному мосту через речку к зданию начальной школы. Как только фургон исчез из виду, узкая дорога опустела, и деревня опять сделалась скучной и унылой.
Рывком распахнулась дверь, и, прерывисто дыша, в комнату ввалились наши гулены. Братишка принялся подгонять маму, теребя ее за шаровары:
- Собирайся! Скорее, скорее!
- Не торопись! Раньше вечера не начнется,- остановила его мама, не отрываясь от шитья.
- А сосед сказал, что, если мы не поспешим, нам не достанется места,- недовольно протянула сестра.
«Вот почему они примчались галопом»,- догадался я.
- Ведь вся деревня пойдет на представление, и мест может не хватить!- твердила свое сестра, даже не слушая маму.
- Или все без нас кончится!- надулся и этот бутуз с обветренными щеками.
- Детки, а может быть, мне попросить нашего соседа взять вас с собой?- Мама остановила машинку и положила руки на плечи малышам.
- Зачем?
- Почему это мы должны идти с соседом?!- в один голос обиженно загудели брат и сестра.
Я отвернулся и перевел взгляд на опустевшую улицу. Я знал, о чем думала мама.
- Старшому брату будет тоскливо одному. Да и работа у меня не закончена…
- Нет! Я хочу с тобой!- настойчиво требовал братишка.
- И я тоже. Разве нельзя дошить завтра? А старшего брата ты можешь нести, как всегда, на спине,- вторя малышу, громко запротестовала сестра.
- Надоело! Если не терпится, отправляйтесь втроем!- выпалил я, пытаясь перекричать их. Все повернулись в мою сторону.- Идите, а я останусь смотреть за домом!- Метнув на них сердитый взгляд, я снова отвернулся к окну.
Солнце клонилось к закату. Полоски теней от телеграфных столбов, выстроившись вдоль дороги, уже дотянулись до ее середины. Когда они перекинутся через дорогу и доползут до середины поля, солнце спрячется за горы.
- Будьте хорошими детками: ступайте с соседом,- тихонько попросила мама.
- Да-а, а почему он сразу начинает кричать? А ты обманываешь нас и слушаешь только старшего брата.
При этих словах я снова взорвался.
- У-у, зануда! Катись отсюда!- не отворачиваясь от окна, заорал я. От моего дыхания стекло на секунду затянулось тонкой пленочкой и тут же опять стало прозрачным. Сестра продолжала что-то бубнить. Стоит ей начать, уже не остановишь.
- Погуляйте немножко,- сказала мама. Брат с сестрой послушно отправились на улицу.
В комнате опять стало тихо. Слышалось только стрекотание швейной машинки. Я отвернулся от окна, лег навзничь, подложил руки под голову и закрыл глаза.
По правде говоря, пойти на представление мне хотелось. Оно состоялось в актовом зале, значит, я увидел бы школу. Ведь я еще ни разу не был там. Друзей у меня нет. Узнать про школу я мог только от сестры, которая этой весной пошла в первый класс (прим. переводчика. Учебный год в Японии начинается 1 апреля). Ее рассказы всегда были полны восторга. Но если мама понесет меня на спине, все станут таращить на нас глаза, а то и насмехаться: ишь, младенец какой! А это для меня самое страшное. По утрам я прошу маму перенести меня к окну только после того, как с крыши застучит капель, хотя просыпаюсь гораздо раньше. До этого я не подхожу к окну. Мне грустно видеть, как собираются в школу мои сверстники. Им и стужа нипочем – бодрые, веселые, мчатся они по межам, огибая засеянные участки, и собираются на главной улице. В эти минуты я, затаившись, лежу в постели и только вслушиваюсь в их голоса. Отправляясь в городскую больницу, мы всегда выходим из дома рано-рано, пока на улице еще никого не видно. Взвалив меня на спину, мама, опираясь на палку и выдыхая клубы пара, осторожно спускается по обледеневшей щебенке к городскому поселку, через который проходит железная дорога.
Минуло три года с тех пор, как окончилась долгая, страшная война, в которой мы потерпели поражение, а болезнь моя заходила все дальше и дальше. Врачи признали у меня туберкулез тазобедренного сустава и сказали, что я нуждаюсь в специальном лечении, но в доме не было денег даже на лечебный корсет. Единственное, что мы могли,- это раз в неделю спускаться с гор, чтобы показаться доктору и получить лекарство. Нога начала у меня болеть после того, как однажды ранним летом, как раз в год окончания войны, я поскользнулся на горной тропинке, упал и ушиб бедро. Но к тому времени я уже, наверное, заразился туберкулезом от отца. У него стало плохо с легкими, когда он воевал на Южных морях, и его отправили домой. Отец вернулся, харкая кровью, и умер здесь, в деревне, осенью 1945 года. Через несколько дней после падения у меня опухло и начало болеть правое бедро. Больше всего припухлость выступала повыше колена, кожа на опухоли тянулась и стала какой-то прозрачной. Потом она лопнула, и из раны вытекло много гноя, после чего я окончательно слег. В деревне врача не было, и, взвалив меня на спину, мама пошла со мной в город за мазью. Ей казалось, что мою болезнь можно вылечить только в большой больнице, в Токио. Наш дом в Токио сгорел во время бомбежки, достать деньги на поезд было негде. Я уже совсем не мог ходить и все то время просидел у окна в мрачной, продуваемой сквозняком коморке, вдвоем с умирающим отцом.
Зимой, на второй год после смерти отца, воспаление захватило всю кость колена до тазобедренного сустава. Только заживал один свищ, как чуть повыше от него образовывался следующий. Когда открывался новый зловонный гнойник, прежняя рана затягивалась, оставляя на истонченной коже рубцы как после ожога. Пять таких шрамов совсем изуродовали мою ногу, кожа на бедре стала похожа на изъеденные гусеницами листья вишни. С каждым разом свищи все увеличивались и заживали все труднее. Из открывшегося недавно – уже шестого по счету – гнойника на днях вышел белый осколочек кости. Гниение перекинулось и на костную ткань. Я уже не ощущал боли, когда в рану вводили пинцет и он погружался туда почти наполовину. Болезнь поразила и нервы, которые чувствовали боль. Неужели поселковый врач прав и мне действительно угрожает ампутация?! От этой мысли мне становилось жутко, я начинал укорять маму и требовал, чтобы она скорее везла меня в Токио. В ответ она виноватым голосом просила потерпеть еще немножко. Но ведь починкой тряпья денег на поездку в Токио не заработать…
У нас уже почти ничего не осталось из одежды и утвари, привезенных из Токио: все самое ценное мама обменяла на рис и овощи. О том, насколько опустел наш комод, я догадывался по скрипу, с которым выдвигались и задвигались его ящики. Раньше, когда он был до отказа заполнен кимоно и обои, ящики двигались беззвучно, словно смазанные.
…Я открыл глаза и в который раз принялся разглядывать отцовскую фотографию, висевшую на потемневшей дощатой стене. Снимок был сделан на городском первенстве по сумо, как раз в год моего рождения. На отце был цветной передник борца высшего класса. Мне до сих пор не верится, как при таком богатырском сложении можно было умереть от кровохаркания! И все же отец умер, а его болезнь передалась мне. Если бы он пропал на фронте без вести, как сын наших соседей, можно было бы надеяться, что он вернется, а так… Прижавшись лбом к оконному стеклу, я все смотрел и смотрел на гроб с телом отца, который уносили на плечах наши односельчане. Вот они сошли с проселочной дороги и повернули к остроконечной горе, высившейся как раз напротив моего окна. Не поднимая головы, за гробом шла мама. Народу на похоронах было совсем мало. Началась кремация. Столб дыма, потянувшийся от подножия горы, к которой был прикован мой взгляд, еще долго поднимался ввысь, уходя в прозрачное небо.
Послышался стук распахнувшейся двери. Я высвободил руки из-под головы. Вернулась наша парочка.
- Мамочка, мы придумали! И старший брат сможет увидеть представление!- Глаза у сестренки сделались совсем круглыми.- Послушай, мы повезем его на велосипедном прицепе и тогда сможем пойти все вчетвером!- заключила она с гордостью.
- На прицепе?- переспросила мама.
- Да, на двухколесном. Мы уже раздобыли,- прибавил братишка, вытирая тыльной стороной ладони нос.
- Раздобыли? Где?
- Попросили у соседа. И циновку тоже.- Взглянув на мама, сестренка подошла ко мне.- Братик, на прицепе тебе будет удобно. И пойдем все вместе,- проговорила она, растягивая окончание слов на местный лад.
Свой двухколесный прицеп старичок сосед использовал для перевозки риса и картофеля. Прицеп был выкрашен черной краской и выглядел вполне исправным. На нем-то они и задумали вести меня.
- Я не куль с рисом и не мешок картошки,- пробурчал я.
- Ты ведь стесняешься, когда мама носит тебя на спине. На прицепе же лучше. Мы тебя отвезем. Ну чего еще?!- Сестра безошибочно угадала мои мысли. Но из-за того, что она проговорила все это с укором, глядя на меня сверху вниз, я не смог признаться, что она права. Снова отвернулся к окну, я упорно молчал.
- Вечно он упрямится!- Сестренка с воплем затопала ногами, да так, что самой небось больно стало.
- Сказано, не пойду – значит, не пойду!- отрубил я.
Если бы не моя нога, я сумел бы заставить эту паршивку попридержать язычок, но мне оставалось нагонять на нее страх только грозными окриками. Она стало такой дерзкой, когда пошла в школу. А теперь уже и это карапуз перестал слушаться меня.
- Малыши специально для тебя достали повозку. Поедем с нами,- включилась в уговоры мама.
Мне уже все было немило, я натянул на голову одеяло и лежал не шевелясь. В комнате повисла гнетущая тишина. Мне страшно захотелось по-маленькому. И я, как черепашка, слегка высунул из-под одеяла голову. Краешком правого глаза я увидел сразу всех троих. Их вид поразил меня. Мама стояла посередине, обнимая малышей за плечи. Слева к ней прижималась сестренка, готовая разрыдаться. Я опять поспешно натянул одеяло и затаил дыхание.
- Идите поиграйте во дворе,- попросила мама. Сестра и братишка вышли. Я лежал едва дыша. Из соседней комнаты донеслись голоса, потом послышался стук наружной двери – наверное, все вышли на улицу. Я откинул одеяло. В глазах у меня стояло лицо глотавшей слезы сестренки, и я как-то сразу обмяк.
На деревню спускались вечерние сумерки. Из окна было видно, как по межам и тропинкам двигаются фигуры крестьян, собирающихся на цирковое представление. Они раскланивались друг с другом и продолжали свой путь по проселочной дороге к школе. Отдельно от взрослых, маленькими стайками, бежали детишки. В руках у крестьян покачивались узелки с дзюбако (набор ящичков с закусками) и бамбуковые корзинки. В них, наверное, была еда и бутылочки с местным сакэ.